– Я знаю, что вы живёте на Рублёвке уже 19 лет, строили дом сами. Почему выбрали это место? 

– На самом деле, дело случая. Мы не выбирали место, у нас не было даже возможности думать о строительстве какого-то дома. Просто в 98-м году произошёл всем известный дефолт. Тогда мы очень дружили с Сашей Лазаревым и его женой Алиной, дневали и ночевали у них. Сейчас они живут в соседнем доме.

Мы приезжали к ним из Москвы, тусовались, оставались, мечтали, как было бы прекрасно, если б мы жили рядом. 
И тут 98-й. Многие побросали недострой. А ещё мы совершенно неожиданно продали однокомнатную квартиру нашей бабушки, которая жила практически всё время со мной. И этих денег хватило ровно на то, чтобы приобрести здесь участок с недостроем. Купили и оставили до лучших времён…





– Вы давняя жительница Рублёвки. Какие изменения произошли здесь за последние годы? Все ли они позитивные? 

– Наверное, я не очень типичный житель Рублёвки. Очень много стереотипов насчёт этого места. Иногда даже думаю: говорить, что я тут живу, или нет? Меня в какой-то момент адски начали мучить пробки. Я до сих пор мыслю центром (Арбат, Смоленская), ведь здесь всё очень быстро. 

Из-за пробок всё чаще отказывалась от презентаций, мероприятий. Потому что не получается быстро заехать домой, переодеться и снова куда-то мчаться. И спустя какое-то время я стала класть в машину всё что можно – на всякий случай, она стала моим вторым домом. Я была на грани того, чтобы переехать в Москву.

Я очень люблю Москву, поняла, что давно не гуляла по ней просто так, потому что обычно ты приезжаешь туда и ищешь, где припарковаться. Стала присматриваться к Одинцово, чаще оставлять ребёнка там, потому что удобная логистика и очень много всего для детей. 

А так я всегда выезжаю в Москву, назначаю там встречи. Поэтому я не вполне рублёвский житель.





– Если говорить о точках притяжения в наших окрестностях, какие ваши любимые места по соседству?

– Есть замечательные ресторанчики… Парк у нас фантастический построили. Раньше это был стремноватый лес между Барвихой и Раздорами. А теперь при любой возможности мы туда едем с младшей моей, Ксюшкой. Даже не знаю, с чем сравнить на Западе. И безопасный. Всё освещено. Это прям подарок.

– Какая Рублёвка сейчас? Одним эпитетом.

– Я не знаю, это не ко мне. Я очень много сюда ездила к друзьям, когда мы ещё здесь не жили. Мы здесь не ходили практически ни в какие рестораны. Мы предпочитали у кого-то в гостях посидеть, что-то пожарить. Лакшери-места – это красиво, это комфорт, просто для меня это не стоит во главе угла. Но если есть возможность, почему бы и нет? 

 

Есть определённый уровень дохода, когда ты можешь себе позволить и задумываешься о качестве, об обслуживании, и это прекрасно, потому что ресторан ресторану рознь, салоны друг другу рознь. Человек, стремящийся к лучшему, выбирает качество.

Для меня Рублёвка – это праздничная история. Может быть, с виду слишком праздничная по сравнению с тем, что сейчас происходит. Немножечко такая Москва в Москве. Важно то, как ты к этому относишься.

Когда приезжают сюда специально, чтобы приобщиться к этой жизни, – это как раз видно, это и вызывает улыбку: они одеваются во всё лучшее и сидят с ощущением «вот мы здесь». А люди, которые здесь живут постоянно, – они более расслабленные, могут прийти хоть в пижаме. 

– Вы из балетной семьи, ваши родители служили в Большом. Когда вы поняли, что драматический театр вам ближе?

– Безусловно, в детстве я была на очень многих балетных спектаклях и в закулисье. Даже занималась в хореографическом училище какое-то время, в подготовишке. Но это было по инерции: когда у тебя родители балетные, то чаще всего, если у тебя нет духа противоречия, на вопрос «кем ты хочешь стать?» ты отвечаешь: «Балериной», потому что это всё красиво – пачечки, пуанты, ты всё это видишь каждый день.

Но это не было моё сформировавшееся желание. Это был ещё совсем детский возраст, в балетную школу идут в третьем классе, 9–10 лет, и конечно, чаще всего туда отдают родители.

Мало кто идёт сам – как моя мама. Сама пошла, никто в семье не имел отношения к искусству вообще. Сама в шесть лет ходила через всю Москву. Мама после завершения танцевальной карьеры стала хореографом-балетмейстером.

И её позвал поработать в Ленкоме одноклассник – Владимир Васильев, великий наш балетный танцовщик. Васильева пригласил Захаров делать рок-оперу, первый в своём роде спектакль – «Юнона и Авось». И я в 10 лет попала в совершенно другой мир, который до этого для меня не существовал, – драматический театр.

Когда такие силы и таланты, такие люди собираются вместе – это тебя накрывает энергетической волной. Ну представьте себе: Захаров, Васильев, Вознесенский, Рыбников, Шейнцис (замечательный театральный художник) – всё это вместе тебя уносит, ты не понимаешь даже, что происходит, но ты хочешь туда, ты хочешь там находиться, смотреть, быть там. Поэтому у меня в Ленкоме зародилось желание стать актрисой и никуда со временем не ушло. 





– У вас десятки ярких ролей в кино, но для многих вы всё та же очаровательная Леонсия из картины «Сердца трёх». Какую роль этот фильм сыграл в вашей актёрской судьбе?

– Сложно сказать. Этот был последний фильм, снятый в Советском Союзе. То есть это был последний вагон уходящего поезда, куда мы вскочили. А дальше – развал. Дальше начинается кооперативное кино – ещё даже до сериалов, до первых ситкомов. То есть вообще ничего не было. Если бы это было в другое время, когда индустрия на подъёме, я думаю, что, конечно же, всё сложилось бы успешнее и радостнее для карьеры. 

Сейчас я даже больше слышу отголосков от фильма «Сердца трёх», чем тогда. Интернета не было в те прекрасные времена, у меня фотографий-то мало оттуда. Представляете, что сейчас было бы? На самом деле, судьба фильма началась тогда, когда его стали показывать по телевизору, и до сих пор его часто показывают. Нередко слышу: «Вот у нас нет телевизора, но ваше лицо нам очень знакомо». Конечно, ведь это было в то время, когда у вас ещё был телевизор. (Смеётся.)

Я знаю, что и дети смотрят. Смотрят все, и очень много. Поэтому обратную связь я получаю больше даже сейчас, чем тогда, когда мы отсняли. Не было такого, что мы после выхода кино проснулись знаменитыми. Всё как-то медленно-медленно-медленно шло.





– А какая роль за всю актёрскую карьеру изменила вас, какой персонаж помог вам лично сделать шаг вперёд?

– Роль – это я. Ведь ты всё это пропускаешь через себя. Интереснее всего роль, которая дальше всего от тебя, с которой тебе было сложно. Потому что это всегда рост: ты делаешь то, чего не делал раньше. 

Для меня это, например, «Ландыш серебристый» – Ирма, которую я очень хотела сыграть. Я говорила Тиграну: «Ну попробуй меня в этой роли». А я была слишком молодая для неё, и образ у него какой-то другой был перед глазами… звезды. Но делали пробы, делали грим. И после этого на меня стали по-другому смотреть. Потому что после фильма «Сердца трёх» я была мелодраматической героиней.





– Вы несколько месяцев снимались в Мадриде в проекте Netflix. Расскажите, что ждёт зрителей?

– Надеюсь, получится классный сериал. Называться он будет «Из холода» (In From the Cold), это шпионская сага. В принципе, больше ничего не могу говорить. Это международный проект, но по сценарию само действие происходит в Мадриде, поэтому снимали три месяца там. Из российских актрис была я и Стася Милославская.

Главную роль сыграла американка Маргарита Левиева, которая с русскими корнями, она без акцента говорит и на английском, и на русском. А так были и американцы, и испанцы – очень крутой интернациональный проект. 

Мы поехали в марте 2020 года, сняли квартиру в Мадриде, провели там пять дней, потом нам объявили, что мы не можем начинать съёмки, страну закрывают. Никто не знал, что будет весь этот год.

Это были мои самопробы – без связей, знакомств. От моего агента пришёл запрос, что нужен персонаж с такой-то внешностью, такого-то возраста; она послала моё портфолио и фото, и мне пришли две сцены – на русском и английском.

Моя старшая дочь, Саша, со мной делала эти сцены, она снимала на телефон, подкидывала текст, мучилась с моим английским. Я никогда не играла на английском языке – и это ужас: как с костылём. Нет практики, это сложно. Потом уже текст укладывается. Но я это делала без особой надежды.





– А что больше всего запомнилось на съёмках в Мадриде?

– Я не могу раскрывать некоторые вещи, это связано с сюжетом и моей ролью… Это первый мой опыт игры на английском языке. Сложность заключалась в том, что я не до такой степени им владею, чтобы играть так же, как на русском: ты думаешь о тексте, о произношении, о том, чтобы тебя поняли, и немножко забываешь момент.

Но когда я уже прилетела в Мадрид, мне взяли коуча по английскому языку, мы замечательно занимались. И когда я в кадр зашла – это не было проблемой, я была уже абсолютно уверенной. Даже не знаю, на каком языке мне было проще играть – на английском или русском.

Русский текст я старалась всячески очеловечить – слава богу, это можно было делать. Я сама это всё контролировала, и там были русские, живущие в Испании, которые занимались переводом.

Это был невероятный подарок перед юбилеем моим, потому что сам юбилей я проболела коронавирусом. И потом с большим количеством антител я спокойно полетела в Мадрид работать. Каждый день нахождения там я говорила спасибо.

Это подарок – жизнь в этом прекрасном городе: музеи, красота, вкуснейшая еда, весна и работа. Я благодарила мироздание. Если всё удачно пройдёт, то будет второй сезон. Но уже не в Мадриде, наверное, а в другом месте. Держим кулаки, чтобы это случилось. 

– Вы всегда с горящими глазами рассказываете о прошлой работе на съёмочной площадке, коллегах. Но если посмотреть в будущее – какие роли в кинематографе, в театре не сыграны, какую роль вы ждёте?

– Ну вот эту роль я тоже не ждала, но она спустилась ко мне. Сложно сказать, какую я роль жду. Хочется работать больше и качественнее. Слава богу, у нас начались прекрасные сериалы на платформах, с прекрасными сценариями, с живыми диалогами, ситуациями. Я не могла понять, почему в нашей огромной талантливейшей стране нет таких сериалов, какие делают они.

Телевидение наше так заформатировалось, что дышать невозможно. Сейчас, мне кажется, золотой век для сериалов. С полнометражкой сложнее. Ну, стали сказки снимать, слава богу. И я бы с удовольствием снялась в сказке, сыграла ведьмяку какую-нибудь. Я сказочный персонаж. (Смеётся.)

Я реалист, я не могу сказать, какую роль хочу. Мне интересен этот жанр, триллеры – разное пробовать. Потому что возраст сейчас самый интересный, потому что тебя очень много: у тебя могут быть и с детьми проблемы, и свои собственные, ты уже много чего знаешь. И это хочется использовать в разных ипостасях. Если смотреть западные фильмы, то там как раз в главных ролях актрисы 40+ и 50+.





– Как раз у меня есть об этом вопрос. В Голливуде подобный типаж не только любим, но возрастные актрисы получают высшие актёрские награды – «Оскар», «Золотой глобус». Достаточно вспомнить последние работы Мэрил Стрип (74), Гленн Клоуз (74), Джуди Дэнч (86) или Мэгги Смит (86).

– Я думаю, что это вообще мировая тенденция: 50 – это новые 30, 35. С развитием косметологии и фармы, да и вообще всего, конечно же, поменялся взгляд. Женщина в 60 лет сегодня себя совершенно по-другому чувствует, нежели раньше. Все на спорте. Другая жизнь в социуме.

Надеюсь, что как-то нас это тоже коснётся. Я знаю прекрасных актрис, которые отказываются сниматься, им не нравится то, что им предлагают, предпочитая театр. Алиса Бруновна Фрейндлих, например. И даже моложе 60 лет. Не предлагают то, чего хочется.

Наш кинематограф – он вообще другой. Какие-то возрастные совсем актрисы, которым не очень нравится, что происходит в современном кинематографе – и в западном, и в нашем, – им не нравится вообще эта тенденция. Они не будут даже в высококлассном…

Они не перешли сюда, они не находятся в современности, живут воспоминаниями, отрицают всё, что сейчас: всё новое – это плохо, а как было – это хорошо. И среди них есть очень талантливые актрисы, но они не принимают это. 





– Вы впервые оказались на съёмочной площадке в 12 лет – в фильме «Карамболина-карамболетта». Вашей младшей дочке Ксении недавно исполнилось 11. Она уже решила, кем хочет стать?

– Нет, она не выбрала, и вообще она эмоционально помладше будет, так скажем, и меня в этом возрасте, и Саши, дочери старшей. Она, конечно, начинает уже задаваться такими вопросами, потому что очень много информации льётся отовсюду. Ей много чего нравится.

Я мечтаю уже о том моменте, когда она определится хоть с чем-то и мы направим больше сил в это русло. Она рисует, играет в теннис, ходит на танцы, фигурное катание, мы занимаемся английским. В общем, всё что можно. Даже ударные инструменты, вокал. Ещё пока не сформировалось чего-то определённого, одного. Пока есть время, хочу понаблюдать, посмотреть, к чему у неё больше будет душа лежать. 





– Разница в возрасте (старшей – 26, младшей – 11) не мешает вашим дочкам находить общий язык? Вы помогаете им в этом?

– Они сами прекрасно справляются, мне совершенно не нужно им помогать. У них абсолютно сестринские отношения, они на своей волне. Просто Саша была долгое время за границей, у них не было каждодневного общения. И я очень рада, что она сейчас с нами живёт. Они родные люди, ругаются, мирятся.

Но они совсем разные: то, что у меня было наработано с Сашей, не работает с Ксюшей. Я стала великодушнее после этого всего. Саша всегда сама читала, всё делала, мне казалось, что это норма. Теперь понимаю, что мне просто повезло. С Ксюшей мне интересно. Я безумно рада, что она такая, просто сложнее. Это не про комфорт.

Это человек, который строем не ходит в принципе. На всё своё мнение, и очень много вопросов: «а для чего?», «зачем мне это?», «почему так?». Если раньше было достаточно сказать: потому что мир устроен таким образом, то сейчас не хватает аргументов. Современным детям просто «я сказала, и всё тут» не подходит. Ты всё время должен объяснить, доказать.





– Вы пережили развод с человеком, с которым прожили 21 год, вас связывают двое детей, работа. Как выходить из таких ситуаций?

– Каждую ситуацию нужно рассматривать отдельно. Наш развод – расход – не был громом среди ясного неба ни для меня, ни для Тиграна: достаточно долго мы жили уже по инерции, мы просто пошли в разные стороны – во всём. Можно было, наверное, поговорить, попытаться что-то решить, но я больше занималась маленькой Ксюшкой, мне было не до себя. Всё остальное было не так важно.

Хотя я понимала, что нужно что-то делать. Конечно, когда ты столько живёшь с человеком, это сложно. Сложно начать совершенно отдельную жизнь, потому что тебе страшновато, как это будет. Не может быть совета, потому что я не восприняла эту ситуацию как предательство. Я не считаю себя некой бандеролью, чемоданом, который можно бросить, меня никто не бросал. Жизнь такая сложная штука, люди встречаются, меняются, растут.

Никто тебе не даёт гарантий. Надо попробовать относиться к этому легче: была у тебя одна жизнь, а сейчас будет другая – может, даже интереснее. Это было нужно и правильно – то, что случилось, и я не хотела никогда это вернуть. В этом кроется большой плюс. Женщинам очень сложно, когда они хватаются и пытаются всеми силами удержать. 





– Почему российские женщины, особенно разведённые, не позволяют себе быть счастливыми?

– Счастье не кроется в ком-то другом. Тебе не нужен кто-то для счастья. Да, вдвоём прекрасно, природа нас такими создала: каждой твари по паре – когда ты можешь делить радости и беды, приходишь домой и видишь родного человека.

Но не за счёт этого человека у тебя появляется это ощущение – ты с ним счастлив. Быть с человеком, с которым ты несчастлив, в принципе глупо и бессмысленно. Если тебе хорошо с этим человеком – это прекрасно, но тебе не может быть хорошо только потому, что есть он.

Когда у тебя есть внутреннее наполнение, ты можешь отдавать, делиться своей любовью. Женщины считают, что не могут быть счастливы одни. Сохранился стереотип, что важен статус, надо быть замужем, иначе ты не будешь счастлива. Это откуда-то из истории. Если ты одна, значит, ты не будешь счастлива, на тебе будет клеймо: ты мать-одиночка, ещё что-то там. Это тянется, этот менталитет. Может, так говорили в семье. Это неудобно, некрасиво, неправильно. 

Женщины боятся, что всего лишатся, «а как я буду одна», всю жизнь положила на семью, игнорируя свои интересы; у нас, несмотря на эмансипе, мужской мир. Многие, когда дети выросли, начинают вспоминать о том, что им когда-то приносило удовольствие. 

Ни одно переживание, связанное с расставанием, не стоит превращать в ад. Нужно выходить на позитив, особенно если есть дети. Дети счастливы тогда, когда они видят счастливую маму.

Саша находилась тогда в Америке, у неё был роман, поэтому она могла как-то отстраниться. Не хочу в это углубляться. Саша взрослый человек. Если она захочет говорить на эту тему, она сама скажет. Она мне благодарна, что я её не грузила всем этим, не заставляла её ещё больше всё это переживать, брать на себя часть вины, как это часто бывает у людей. Всё происходило по-человечески, цивилизованно. 

– Сейчас вы занимаетесь очень важным проектом – «Звезда на ладошке». Собираете деньги на лечение детей со спинальной мышечной атрофией (СМА). 

– СМА – редкое генетическое заболевание. Фонд создан мной и моей подругой, Александрой Франк, режиссёром и продюсером. Зарегистрирован недавно, но СМА-направлением мы занимаемся уже около года. 

Всё решил случай, который, как потом выяснилось, был вовсе не случаем, а закономерностью. Дело было в карантин, мы сидели с Сашей, и она меня спросила, слышала ли я когда-нибудь про такую болезнь, как СМА. Я что-то слышала – именно из-за стоимости лекарств.

У Саши есть знакомые, у которых болеет мальчик, и они обратились к ней. И Саша предложила мне: давай сделаем какой-нибудь эфир про них. Мы встретились в парке с этой замечательной семьёй и чудесным Лёнечкой Ямковским из Астрахани, ему был годик с небольшим.

С виду совершенно обычный, хорошенький малыш, сидит в коляске – и ничего непонятно. Но он не может сам держать голову, ему надо помогать откашливаться, стоять не может. Мы с ними сделали прямой эфир.

Они вели сбор на самое дорогое лекарство в мире – Золгенсма, оно стоит 2 миллиона 125 тысяч долларов. На тот момент, когда мы познакомились, было собрано 6 %. Я не знаю, почему мы с моей Сашей подключились к этому сбору как к последнему делу своей жизни, но у меня не было сомнений, что мы эту сумму соберём. Цена зависит от курса, но в России зафиксировали: 150 344 750 рублей.

И я стала заниматься практически только этим: каждый день обращения в инстаграме к людям, мы стали звонить известным личностям, я кинулась к шоу-бизнесу, к блогерам (к ним нереально сложно пробиться – это совершенно отдельная каста какая-то), мы бросились к своим коллегам, мы придумывали всякие истории, чтобы они говорили об этом в инстаграме. У нас появились волонтёры, очень много помогало людей.

Был отклик. Волею случая я оказалась на Первом канале. И я очень давно, ещё с 90-х, знакома с Константином Эрнстом и, будучи совершенно по другому поводу там, обратилась к нему за помощью. И он тоже подключился.

И в результате очень много просто волшебных вещей произошло: люди, от которых я ждала какой-то помощи, исчезали; люди, от которых я вообще ничего не ждала, начинали помогать. Много происходит чудес вокруг, если ты делаешь что-то правильное.

Первый канал сделал фантастический сюжет, который поставили в прайм-тайм, перед «Голосом». И за три дня люди нашей страны собрали 45 миллионов рублей. И нужно было ещё 45.

И уже на этой волне появился фонд Алишера Усманова, и он закрыл эту сумму. Большего счастья сложно представить… Я даже не знаю, с чем это сравнить, это была какая-то абсолютная эйфория. Понятно, что впереди был ещё долгий путь. Но это неважно, ведь всё сложилось волшебным образом. 

За это время, пока мы занимались Лёней, мы прочитали абсолютно всё, что касалось СМА, мы общались с генетиками, врачами. На самом деле оно не такое большое, это СМА-сообщество, они все в инстаграме, они все выставляют свои документы, чтобы не подумали, что они мошенники. Это очень важно, потому что такие деньги, такие суммы. Там есть всё, и, если люди сомневаются, можно посмотреть.

У нас уже сейчас работают юристы, которые это всё проверяют. Должен быть обязательно счёт из американской клиники – для того чтобы начать сбор на Золгенсма. У нас, в России, препарат не зарегистрирован, поэтому от государства его до недавнего времени получить было невозможно, но когда мы закрыли сбор Лёни, это совпало с таким событием, как создание фонда «Круг добра».

Создали его по инициативе президента на повышенный НДФЛ. Повысили налог на два процента для людей, которые зарабатывают более пяти миллионов рублей в год, – они платят ещё два процента именно в этот фонд для редких генетических заболеваний, в том числе и СМА. То есть СМА вошла в перечень заболеваний, которыми занимается фонд. И это всё так совпало.

И многие семьи со СМА уже стучались к нам: возьмите нас. А мы не фонд – мы движение в помощь детям со СМА Star for SMA (или «Звезда на ладошке»). Мы стараемся всё через звёзд делать, информационная поддержка от них, поэтому появилась звёздочка. И детская ладошка – такая возникла ассоциация. Так родилось название.

– Почему, вы считаете, нужно помогать?

– Если ты не глухой и не слепой, ты не можешь не видеть, что происходит вокруг. Это невозможно. Кто-то строит школы, больницы. Помогает собакам, больным детям. Не может страна называть себя великой державой, если не закрыт вопрос с больными детьми, стариками. Помогать необходимо. 

Это дети, они должны жить, СМА даже не связана ни с каким отклонением, ребята интеллектуально сохранны, у некоторых даже выше IQ: физическая немощь даёт компенсаторное развитие интеллекта. Не может жизнь ребёнка зависеть от стоимости лекарства.